Как справедливо подметил Экзюпери, «логика приводит туда, где назначаешь ей свидание».
Кураев А.1

Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то тело твое будет светло; если же око твое будет худо, то все тело твое будет темно. Итак, если свет, который в тебе, тьма, то какова же тьма?
Мф. 6:22–23.

Горе любопытству, которое лукаво подсмотрело тайны Божии.
Григорий Богослов

Говорят, что подлинное достоинство мужчины проверяется на его отношении к врагам, к женщинам и к слабым. Когда мы говорим о богословах, священниках, святых, то тема пола кажется не вполне уместной: батюшке на исповеди вверяются самые сокровенные тайны и одному Богу адресованные признания. Помыслы же и взоры священника обращены к совсем иным горизонтам, поэтому и доверяются его чистоте и праведности. Диакон Кураев в этом смысле нас несколько озадачил. Мораль, а особенно вопросы «о поле» — тема тонкая, и здесь легко перейти ту неуловимую грань, за которой начинается ханжество или же банальная пошлость. С другой стороны, как утверждают на Востоке, мысли и нравственность имеют свой след в нашем мире в виде запаха, чувствуемого особо тонкими натурами. «Существует моральный аромат так же, как физический», — учит письмо Махатм2. Познакомимся ближе с парфюмерией богословской апологетики нашего, как он сам себя называет, ассенизатора.

Когда диакон цитатами излагает по учебнику заученные основы православного учения, мы, естественно, видим выверенное веками, взвешенное и рассудительное учение отцов Церкви. Создается иллюзия беспристрастного академического строя профессорской мысли диакона. Но стоит ему спуститься к проблемам нашей грешной земли, на шаг отойти от канонической догматики, высказать свое собственное мнение, как начинает проявляться неизбежным образом его истинное, довольно-таки для богослова странное, естество.

Лингвистический и тематический анализ текстов, случайно оброненных фраз, наиболее наглядно демонстрирует психологические особенности их авторов. Конечно, пристрастно подобранные высказывания, да еще собранные из разных мест воедино, могут и муху превратить в слона, а святого, возможно — в исчадие ада. Однако не будем драматизировать ситуацию. По плодам их узнaете их (Мф. 7:16). Если представленное нами не характерно для общего мировоззренческого отношения диакона к жизни, с чем мы еще познакомимся на страницах нашей книги, является оговоркой, случайностью, противоречит всему его жизненному кредо, не показательно его выбору врагов и друзей, — что ж, такая ошибка ляжет тяжким грузом на нашу совесть и судьбу.

Посмотрим на некоторые тексты книг Кураева взглядом психоаналитика, особенно в классическом аспекте касаний темы «пола». Развивая мысли о безблагодатности современного экуменизма (диалога религий), Кураев пишет: «…почему сторонники немедленных объединений всех со всеми так наивно полагают, что в новом брачном союзе произойдет обмен лучшими генами?»3 Через пять строчек он продолжает живописно развивать волнующую его физиологическую аналогию: «Западная культура представлена у нас сегодня преимущественно рекламой товаров, большинство из которых почему-то имеют отношение к пищеварительному тракту: от зубной пасты и жвачки до “гигиенических тампонов”»4. Через четыре строчки: «…не станет ли наш … союз сожительством больного гриппом и тифозника? Первый же “поцелуй мира” обогатит опыт каждого из новобрачных»5. Через страницу: «…многих католиков привлекает в православии более мягкая бракоразводная практика…»6 Через страницу, поясняя, что Евангелие призвано «заменять собою некие устоявшиеся, ветхо-обжитые стереотипы», и не всем это бывает приятно, Кураев не находит иного способа для разъяснения, чтo нового принесло Евангелие, кроме как в споре с воображаемым оппонентом наделить его мыслями, от которых сам диакон, очевидно, никак не может избавиться: «Если мой ближний склонен понимать слова “Бог есть Любовь” в смысле поощрения эротических приключений, а я ему напомню, что промискуитет никак не одобряется Евангелием, — он может огорчиться…»7 (Кстати, трудно понять, при чем здесь «промискуитет» и Христианство?8) Впрочем, о том, с чем у Кураева, в отличие от воображаемого оппонента, ассоциируется любовь, мы уже ознакомились ранее.

Особенно широко диакон Кураев развернулся, когда дошел через несколько страниц до темы молитвы и образов. Здесь он любовно собрал в одной главе высказывания авторитетных авторов, попытавшись, как он часто это делает, представить частное за целое, одну из граней многомерной жизни за саму жизнь, и соорудить все это в том виде, как это ему пригрезилось или стало выгодно для линии умозрительного доказательства. Диакон, под видимостью критики католичества, а на самом деле в целях борьбы с медитативными практиками и, что называется, с визионерством9 (особенно женским), выставил католических святых, которым поклоняются миллионы, на публичное посмеяние. В духе допотопного фрейдизма Кураев представил молитвенное чувствование святых, не иначе как некий суррогат сексуальной прелести и озабоченности. Видимо, по мнению Кураева, подобное препарирование чужого духовного ви€дения способствует укреплению морального авторитета Православия.

Выплеснут данный кураж под «благовидной» целью: принижения (или унижения) католичества во славу Православия. Во славу ли?! При этом, естественно, в силу духа корпоративной солидарности Кураев как штатный служитель Церкви издержки католицизма видит не в деятельности умствующих иезуитов, бюрократов и политиканов римской церкви, а находит огрехи в лучшей части ее — в пантеоне святых.

На самом деле, как нигде, в теме полов и в своем отношении к женщине диакон продемонстрировал прямо-таки особую духовную «чуткость» и «зрелость». Свое пристрастное ви€дение Кураев попытался обосновать обилием цитат, спрятавшись за громкие имена Сергея Булгакова, Лосева, святителя Игнатия (Брянчанинова) и др. Однако ведь дело не в цитатах, а в том, когда, в контексте чего и в какой пропорции с остальным изложением искомая фраза произносилась в первоисточнике. Любые компиляции отражают в себе прежде всего позицию составителя, а не источника цитаты.

Представление о человеке как о биороботе при объяснении только его низшей природы как условная модель в соответствующих науках имеет право на существование. Антропоморфный Адам Библии, с точки зрения анатома, может рассматриваться не более чем совокупность костей, мяса и крови. Значит ли это, что при разговоре о религии и богооткровении, о стремлении человека подняться над его греховной плотью и земной заскорузлостью, мы должны прибегать к религиозному анатомизму и смаковать искренне доверенное (в данном случае исповедь) на базарный лад?

Для ясного представления отношения Кураева к столь непростой теме, о том, как сущность «мужчины» может дать себя знать при рассуждениях о природе «женского» богочувствования, приведем длинную цитату все из той же книги Кураева:

«Анджела (сконч. в 1309 г.), в католичестве именуемая блаженной, особо остро представляет себе страдания Христа. “Стояла я однажды на молитве, и Христос показал мне Себя наяву яснее. И тогда позвал Он меня и сказал мне, чтобы я приложила уста и пила Его кровь, истекающую из бока Его, и давалось мне понять, что этим Он очищает меня. И с этих пор начала я испытывать великое утешение, хотя от созерцания страстей Его испытывала печаль”. “И кровь Его казалась мне такою красною и текущею из ран, как будто только сейчас начала изливаться она из открытых ран. Явственно было тогда в связках благословенного тела такое разъединение связи и единства в связках всех членов тела, происшедшее от свирепого и жестокого растяжения на древе креста девственных членов, что жилы и связки между костями, казалось, совсем растянулись и отступили от должной гармонии всего тела. Однако на коже не было заметно разрушения единства тела. И при виде жестокого разрешения связей тела и растяжения членов его, отчего все жилы казались растянутыми и разъединенными, а кости могли быть сосчитанными, боль сильнее пронзала меня, чем при виде открытых ран. И вид так распятого тела благого и возлюбленного Иисуса, истинно, вызывал такое сострадание, что не только внутреннее мое, но и все кости и связки мои, как казалось, чувствовали новую боль и вызывали новые стенания и ужасное чувство страдания в пронзенных так духе и теле”. “Однажды взирала я на крест с Распятием на нем и, когда взирала я на Распятого телесными очами, вдруг зажглась душа моя такою пламенною любовью, что даже члены моего тела чувствовали ее с великою радостью и наслаждением. Видела же я и чувствовала, что Христос обнимает душу мою рукою, которая пригвождена была ко кресту, и радовалась я величайшею радостью… И иногда от теснейшего этого объятия кажется душе, что входит она в бок Христов”»10.

Далее наш богословский публицист приводит в своей адресованной широкой читательской аудитории книге еще более откровенные признания другой католической святой. При этом диакон сопровождает текст такими комментариями, которые взрывают всяческое благонравное понимание столь сложной и неимоверно опошленной в обывательском представлении темы.

Тем, кто имеет подлинный религиозный опыт, хорошо известно, что чувства, испытываемые при боговдохновении и богооткровении, невозможно безупречно точно передать словами, трудно донести их светлую чистоту и сверхчеловечность, низведя до нашего языка, приспособленного для обыденной, суетной жизни. Именно западный образ мышления, в отличие от восточного, породил умозрительную искусственную и скандально известную концепцию Зигмунда Фрейда — видеть в основании каждого высшего духовного акта человека его низшие инстинкты и животные проявления. И кому-кому, а священику, с его академическим богословским образованием, лучше, чем другим, известно отличие обыденного понимания мистического опыта, пути постижения божественного, — от искренне религиозного.

Профанирование сакрального мистического чувства — известный прием циников и богохульников. Что может психопатолог, чуждый сакральному, сказать о некоторых православных традициях, например, о круглосуточном повторении исихастами молитвы Иисусовой? Как будет восприниматься жизнеописание преподобного Серафима Саровского, который в одно время, если встречал кого-нибудь в лесу — падал ниц на землю и находился в таком положении, пока встречный не удалялся; в другое время, наложив на себя аскезу, спал только сидя; пять лет пребывал в монастырской келии в затворе и молчании; и 1000 дней исполнял обет столпничества (стояние на камне в молитвенном устремлении), воздевая руки к небу?

Один православный богослов писал, что «мистики не говорят о высоком; одно лишь безмолвие открывает его человеку. С другой стороны, язык мистиков, в том немногом, что они оставили в письменном виде, отличается от языка богословов. Они говорят в терминах духовного опыта общения с Богом. Переложение их высказываний в логическую систему невозможно. Ангелус Силезиус обращается к Богу: “Я так же велик, как Ты, а Ты — так же мал, как я”. “Если я превращусь в ничто, то Богу должно будет умереть”. Подобные изречения не находят себе места в систематическом богословии. Мистический, духовный опыт находится, по словам Дионисия Ареопагита, за пределами всякого концептуального познания, “даже за пределами незнания, у самой высокой вершины духовных Писаний, там, где простые, абсолютные и нетленные тайны богословия раскрываются в светлой тьме молчания”. Совпадение противоположностей, согласие противоречий осуществляется не в логике, а в действии и опыте. Так (т.е. не логично. — Авт.), преп. Макарий Египетский говорит: “Бог есть Создатель, а душа есть создание, и нет ничего общего между этими двумя”, — и сразу же дает определение духовной жизни, как “превращение души в Бога”. (Также парадоксально другое утверждение) “Тот, кто причастен Божественной энергии, сам некоторым образом становится светом”, — утверждает св. Григорий Палама и формулирует принцип: “Надо, чтобы мы одновременно утверждали обе вещи и чтобы мы сохраняли их антиномию как критерий благочестия”»11.

Из истории жизни святых и отшельников хорошо известно, что пути к постижению Всевышнего, к изжитию «тварной» природы бывают разные. Но всем им присуще правило — для изменения и боговдохновения (просветления) богоищущего требуется время, необходимо преодоление нескольких духовных этапов, многие из которых, особенно первые, покажутся стороннему обывателю надуманным истязанием, патологией или самообманом. На этих первых этапах происходит мучительный разрыв с «ветхим человеком», преодоление тварного естества, затмевающего божественную духовную сущность человека.

Сложная многоуровневая система посвящений, не допускающая неподготовленного ученика к высшим откровениям, известна у древних Востока. Но так ли всё просто или же, по-кураевски, — плоско в самом нашем православии, в том числе в монашеском или отшельническом делании, которым славится русское православие? Вот что отвечает в изложении Игнатия Брянчанинова старец ученику на вопрос о выборе книг святых Отцов:
«Это зависит от того рода жизни, который проводится подвижником молитвы. Рассмотри сочинения Каллиста и Игнатия Ксанфопулов о безмолвии и молитве, — и увидишь, что оно написано для иноков, пребывающих в затворе или проводящих жизнь отшельническую, подобную жизни иноков Египетского Скита, в котором каждый старец жил в отдельной келии, имея одного, двух и не более как трех учеников. Проводящих такой род жизни святые Отцы называют безмолвниками. Безмолвник располагает собою и своим временем по собственному усмотрению или по обычаю, заимствованному от его наставников… притом к безмолвию допускаются одни преуспевшие в монашеской жизни, обучившиеся ей предварительно в общежитии, сподобившиеся благодатного осенения, и потому книги святых Отцов, написанные для безмолвников, никак нейдут для новоначальных и вообще для иноков, подвизающихся в монастырях общежительных. Сказанное о книге Ксанфопулов дoлжно сказать и о книгах Григория Синаита, Исаака Сирского, Нила Сорского, священноинока Дорофея… Дети и отроки, когда, по неразумию своему и легкомыслию, покусятся поднять тяжесть, превышающую силу их, то надрываются, нередко губят себя окончательно: так и не созревшие в духовном возрасте подвергаются великим бедствиям от духовного подвига, не соответствующего устроению их, нередко впадают в расстройство неисправимое»12. И далее старец говорит: «В каждой науке имеется свое начало, имеется своя постепенность в преподавании познаний, имеются свои окончательные упражнения… Тщательное последование порядку, или, что то же, системе, служит в каждой науке ручательством основательного успеха в ней… Отвержение системы при изучении науки служит источником превратных понятий, источником знания, которое хуже незнания, будучи знанием неправильным, отрицательным…»13

Без постепенности познания, тщательного следования порядку, внесистемность и отсутствие мудрого наставника слишком часто приводят к печальным плодам, что нередко сопутствует новоявленным мессиям. Как говорил старец своему ученику: «…стяжавается неправильным действованием омрачение и растление ума, умоповреждение, умопомешательство, порабощение демонам, погибель»14. О невозможности перепрыгивания через ступеньки знаний, об обязательности опытного закрепления говорит и преподобный Марк Подвижник: «Не полезно тебе узнать последующее, прежде, нежели стяжаешь опытное знание предшествовавшего»15.

«Восемнадцать духовных шагов бл. Анджелы» называлась глава I книги «Откровения блаженной Анджелы», написанной духовником Анджелы для узкого круга лиц. Из нее Кураев вырвал цитату, демонстрирующую экстатическое состояние бл. Анджелы в ее «первом» шаге на пути к Богу, которая и стала подвернувшимся поводом для диакона выказать все свое ханжество. В первой же строке этой главы говорится:
«Выйдя на дорогу покаяния, я совершила восемнадцать духовных шагов, прежде чем (курсив авт.) познать несовершенство жизни моей. Во-первых, начала я наблюдать грехи свои и достигла познания грехов своих. От этого познания душа моя сильно убоялась, что быть ей осужденною в аду, и от этого горько плакала»16.

Но, может быть, экстатические состояния в корне противны православию? Вовсе нет, речь идет лишь об опасности «прелести» или самообмана. Но кто судия? Например, Каллист и Игнатий говорят о высоком мистическом опыте от сердечной молитвы: «Та есть и именуется сердечною молитвою, чистою и непарительною, из которых рождается в сердце некая теплота… И св. Исаак пишет, что от напряженного делания рождается безмерная горячность. Сие деяние утончает ум своею горячностью и сообщает ему видйние. От сей горячности, производимой благостью созерцания, рождается слезный ток. От непрестанных слез душа приемлет умирение помыслов и возвышается до чистоты ума, а при чистоте ума человек приходит в созерцание тайн Божиих» (Добр. 5:406–407). В другом месте Каллист и Игнатий говорят: «Когда душа, упразднившись от всего внешнего, соединится с молитвой, тогда молитва, как пламя некое, окружив ее, как огнь железо, делает ее всю огненною. И тогда душа бывает неприкоснительною для всего внешнего, подобно раскаленному железу» (там же, 477). Григорий Синайский так описывает состояние молитвенного экстаза: «Это — гипостатическое духовное созерцание света, не фантастический ум, истинная энергия молитвы, из глубины сердца извечно произносимой, воскресение и возбуждение души, божественное изумление, экстаз ума в духе, полностью отрешенного от чувств, восхищение ума от его сил, ангельское движение души, божественное движение к бесконечности»17.

Но это лишь немногие слова христианских мистиков, глубоко почитаемых в православии. Сам опыт духовной аскезы, достигаемой в удаленных от суеты городов скитах и пустынях, кельях монастырей, опыт, вовсе не предназначенный для подобного Кураеву суесловия, — неизмеримо шире и богаче, о чем можно судить, к сожалению, лишь по отрывочным «рассказам странников», да жизнеописаниям святых. Есть здесь и своя Агни Йога, и пранаяма (дыхательная практика), и медитация, есть и астрология, и антропология, есть и лечение наложением рук и молитвами, много чего есть, что ждет своего часа, чтобы открыться миру, но о чем так и не узнал на университетской и семинарской скамье «книжник» Кураев. Да и время ли выходить такому опыту православия из круга неспешных сокровенных поучений от учителя-старца двум-трем близким ученикам, когда на страже чистоты православия от «мистицизма» и «оккультизма» стоят такие многоученые диаконы, как Кураев, очевидно полностью устраивающие высокое священноначалие?

Ведь для стяжания духовного опыта необходимо преодолеть несколько стадий, на каждую из которых уходят многие годы. Так, Исаак различает три степени ве€дения (знания). На третьей, высшей степени ум начинает — «испытывать то, что скрыто от очей внутри, изыскивает сокровенные тайны» (Добр. 2:708). Именно о тайнах, о том, что сокрыто от взгляда человека постороннего, говорит Исаак: «не в прирощении слуха, а в духовных очах, которые видят сокрытые в душе тайны, невидимое божественное богатство, сокрытое от очей сынов плоти и Духом Святым открываемые тем, кто питается с трапезы Христовой» (там же, 709). О тайне и невидимых Божественных письменах говорит Максим: «В сердце, как на скрижалях Моисеевых, Бог начертывает посредством Духа письмена Свои, тем явственнее, чем больше будет человек усовершенствоваться в деятельности и созерцании»18. О тайне неизреченного говорит и Макарий: «Рассматривай неизреченные тайны души, с которой Господь съемлет лежащую на ней тьму, и открывает ее (душу), и Сам открывается» (Добр. 1:274–275). Задачей аскезы видят Каллист и Игнатий в постижении тайны Писания: «Входить в тайны Писания, вкушать сверхъестественные блага и наслаждаться сверхкосмическою красотою, вместить божественную благодать»19. Для таких же, как Кураев, нет в христианстве и православии никаких тайных знаний ни благодаря личному опыту праведников, ни благодаря Учению Христа, поскольку, как мы показали ранее, по диакону:
«Все слова Христа вторичны… Христианство — это не вера в книгу, упавшую с неба, но в Личность… Для Церкви же не столько важна подлинность пересказа слов Основателя, сколь важна Его жизнь, которую подделать невозможно»20. «Итак, не “учение” и не йогическую практику принес Христос людям. Он дал нам Самого Себя»21.

Аналогично, нет тайн и в человеческих душах для подобной плоской «антропологии» и «антропософии».

Вот как мыслит наш вчерашний «научный атеист» духовные шаги других католических святых:
«Это не бесовское видение, это плод естественной человеческой психологии…»22; «Если же рассматривать свидетельство Терезы как просто психический документ, — то оно будет достоверно и правдиво, как достоверно и немистично признание Цветаевой, открывающей “тайну жен”:

Тайну Евы от древа — вот: Я не более чем животное, Кем-то раненное в живот.

Впрочем, у Терезы всю ее жизнь были непрестанные проблемы с ее духовниками — ее опыт смущал и их»23, — заключает Кураев.

Последнее заявление диакона Кураева вызывает изумление: откуда стало ему известно о том, что на тайной исповеди говорила Тереза своим (их что, был десяток?) духовникам? Может быть, они по секрету, то, что вверяется исключительно Богу (!), рассказали вездесущему диакону? Как раз для того, чтобы в качестве жареного факта он и поведал это читающей публике?

Предполагается, что лицо, облаченное в духовный сан, обладает особой тонкостью и тактичностью в вопросах богопочитания и понимания духовного мира исповедующегося. Оказывается, ничего подобного. Знакомясь с творчеством диакона, мы натолкнулись на его статью в журнале «для настоящих мужчин», отечественном порноделовом варианте «Плэйбоя». Среди фотографий, демонстрирующих на великолепной полиграфии изощренные сцены удовлетворения мужских прихотей обнаженными дамами (что еще недавно однозначно трактовалось как порнография), мы встречаем, — надо же! — вдумчивое лицо диакона Андрея Кураева на фоне православных икон с ликом Божией Матери!!! Диакон в статье с названием под стать всему журналу, — «Новый русский священник» — делится, в том числе, своим мнением о проблемах сексуальной озабоченности у христианских монахинь. Вот слова его благовествования:
«Если говорить, например, о женской католической мистике, то во многом это просто неудавшаяся сублимация24. Если кто-нибудь услышал бы, какие звуки раздавались из комнаты Терезы Авильской, то подумал бы, что она там находится с мужчиной. А она молилась и переживала экстазы. Неудавшаяся сублимация — сексуальная энергия, которая не смогла преобразиться в энергию религиозную»25.

В книге же «Вызов экуменизма» диакон еще более подробно делится мнениями о «животной» «женской» природе:
«Приводя эти откровения Терезы, Д.Мережковский комментирует: “Если бы нечестивая, но опытная в любви женщина увидела Терезу в эту минуту, то поняла бы, что она понимает, что все это значит, и только удивилась бы, что с Терезой нет мужчины”. “Но ярче всего и соблазнительнее всего — это молитвенная практика католицизма… — говорит А.Ф.Лосев. — Блаженная Анджела находится в сладкой истоме, не может найти себе места от любовных томлений… Это — очень сильные галлюцинации на почве истерии, то есть прелесть. И всех этих истериков, которым является Богородица и кормит их своими сосцами, всех этих истеричек, у которых при явлении Христа радостный озноб проходит по всему телу и между прочим сокращается маточная мускулатура, весь этот бедлам эротомании, бесовской гордости и сатанизма — можно, конечно, только анафематствовать” (Замечу, что я привел не из самого яркого. Приводить самое яркое и кощунственно и противно. — Кураев), — пишет Лосев»26.

Вместе с тем Кураев с похвальной дотошностью разыскал размышления Терезы, которые, по предположению диакона, Лосев имел в виду, говоря о «Божественных сосцах» (что мы позволим себе опустить). Далее Кураев продолжает цитировать:
«…Католическая эротомания связана, по-видимому, с насильственным возбуждением и разгорячением нижней части сердца. «Старающийся привести в движение и разгорячить нижнюю часть сердца приводит в движение силу вожделения, которая, по близости к ней половых органов, приводит в движение эти части…»27

Мы не будем рассматривать не новую для отечественного богословия идею о неполноценности католичества, имеющего к тому же, по Кураеву, таких святых. Но вот средства, аргументация, используемые диаконом в его доказательствах, для нашего психологического анализа представляют особый интерес.

Диакон спрятался за словами светских ревнителей веры28, найдя поистине уникальные образы. Вместе с тем Кураеву, служителю церкви, которому то ли не хватило такта и чувства меры по вопросу, требующему особой бережности, то ли не видящему в погоне за аудиторией особой разницы между методами православной апологетики и бульварной журналистики, необходимо было бы познакомиться с высказываниями по аналогичному вопросу и других, не менее уважаемых авторов. О.Павел Флоренский по этому поводу, например, писал: «Цинизм — это касание сокровенного и сокрытие показуемого». Не менее точно отмечал и П.Буаст: «Чтобы стать циником, нужно быть умным; чтобы хватило ума не стать им, нужно быть мудрым».

Можно в чем-то понять позицию потерявшего физическое зрение Лосева, укрепившегося в своем негативном мироощущении (да и то, не во всем, а избирательно) после суровых лет революции, жестокости сталинских лагерей и последующих гонений. Но тенденциозный подбор цветущим диаконом текстов, написанных в другой обстановке и для другой аудитории, публичное высмеивание диаконом исповедей канонизированных святых, которые, собственно, и стали достоянием паствы только по причине святости их источника, такие действия диакона равносильны откровенному глумлению. Читая подобную диаконовскую публицистику, вспоминаешь работу известного русского мыслителя В.В.Розанова (на которого так любит ссылаться диакон), где он приводит письмо одной южнорусской помещицы (1901 г.):
«Посмотрите также, какое направление и воспитание дается в провинциальных духовных семинариях! Мне близко знакома наша Полтавская. Один мой знакомый протоиерей на мой вопрос, почему так часто слышно о некрасивом поведении семинаристов,— без колебаний, как об известном факте, заявил, что ведь “самые испорченные ученики — это семинаристы”!

Два года тому назад целый выпуск семинаристов хвастали своим атеизмом и заявляли, что из них никто не будет попом. И действительно, большинство кинулось в разные другие учебные заведения и в учителя, но по своей испорченности и встретившимся трудностям многие опять вернулись к духовному званию. Хорошие священники из них вышли — не правда ли?.. У нас в Полтавской губ. вы часто услышите, что молодые священники еще хуже прежних, — больше обирают народ, большие лицемеры и атеисты. И неудивительно, что чем дальше, тем больше растет у нас общее безверие и индифферентизм к религии; потому что стеснена свобода мысли в вопросах религии, и искренние религиозные люди молчат, их не слышно, а ханжи, лицемеры — проповедуют. И молодежь это чувствует»29.

Неужели подобное творчество Кураева, служителя Русской Православной Церкви, получающего на свои книги благословение Патриарха и епископов, есть то самое Святое Православие?

На наш взгляд — нет. Как говорят священники: «…не судите о всей Церкви по привратнику у ее входа». Если описание интимных частей тела и сопутствующий психоанализ для врача — норма (хотя врачебная этика обязывает врачей на публике прибегать к латыни), а для философов чрезмерное углубление в данную тему при описании экстатических состояний блаженных — уже балансирует на грани фола, то для не снискавшего еще духовную славу диакона — и по совместительству православного журналиста, молодого завсегдатая светских учреждений и отличающегося «новорусской» развязной терминологией — подобное осмысление «женских» страстей, да еще и с целью опорочить христиан-католиков в глазах широкой публики — все это есть не что иное, как богословский вандализм.

Интересно, но однажды Кураев оказался заступником женской чести (кстати, замечательно старомодное слово — ЧЕСТЬ)! От кого бы вы думали? Обливая грязью и оскорбляя личности женщин-основателей и нынешних женщин-лидеров у теософов и рериховцев (в том числе включая грязные сплетни об их интимной жизни), он как-то полу-возмутился, полу-посетовал: мол, и что же это у них руководители — всё одни женщины. И решил диакон всем доказать, что теософы и рериховцы, которые всюду провозглашают наступление эры Матери Мира и призывают к возвышению женского начала, что они непоследовательны, критикуя христианство30, потому что у рериховцев, мол, у самих, что называется, не все чисто.

И Кураев выстроил следующую умозрительную цепочку: (1) рериховцы признают теософию; (2) «по удостоверению Блаватской, “все средневековые каббалисты были теософами”»; но (3) ведь каббалисты, как полагает Кураев, жутким образом принижают женщин! И в доказательство сегодняшней аморальности рериховцев диакон взял двухтысячелетней давности историю (из попавшейся ему под руку только что вышедшей в печати книги «Зогар» Сияние), повествующую о разговоре около 70 г. н.э. между посвященным Раби Шимоном бен Йохай и его учениками. Что же нашел диакон в изложении древней книги европеизированных иудеев31? Это тем более интересно для сравнения, поскольку Блаватская, которую он всячески третирует ее «некомпетентностью» и «синкретизмом», изучала Каббалу в течение, как она сама пишет, «около тридцати или даже сорока лет»32, а начитанному диакону хватило, очевидно, пары часов.

Есть в христианстве тема, в которую, скажем так, обычно мужчины не вмешиваются: тема о присутствии женщин на богослужении в период месячных, так называемого «очищения» и пр. (да простят нас женщины за этот разговор, но не нами он начат). Глава «Зогара» называется «Тайна нечистоты». Мы приведем начало этой главы, то, которое диакон, видимо, так и не усвоил. Глава начинается следующим образом:
«Учил раби Йегуда:
— В поколении, среди которого живет раби Шимон бен Йохай, — все праведны, все благочестивы, все боятся греха… Поэтому эти слова распространяются, а не прячутся. Не так в иных поколениях: там не могли открывать вышние тайны, а те, кто обладал ви€дением, боялись»33.

О чем же не стесняясь и без боязни (или на худой конец, без предваряющих комментариев) поведал нашему «праведному» времени диакон? Оказывается, говоря словами Кураева, Каббала также 34 «видит первородный грех в блудном соединении Евы и змия»35. И в доказательство сказанного диакон цитирует слова «Зогара», по его мнению, компрометирующие каббалистов, а вместе с ними, по логике диакона, и «любящих каббалистику» теософов и рериховцев:
«В час, когда вышний могучий Змей бывает разбужен грехами мира, и соединяется с женщиной, и вводит в нее скверну, — тогда Мужчина отделяется от нее из-за того, что нечиста она и зовется нечистой. И нельзя Мужчине приближаться к ней: горе, если он осквернится ею в то время, когда она нечиста!»

А ведь в книге, цитируемой диаконом, написано не только, что надо быть праведным и благочестивым для ее чтения, но и что Каббала дает «метод, при помощи которого возникает возможность прикоснуться к бытию невыразимого и непостижимого. Такое утверждение как бы разрушает сказанное ранее, но здесь не простое противоречие, а продуктивный парадокс мистики»; «Поскольку Зогар не имеет простого смысла и является текстом принципиально непонятным, принципиально рассчитанным на интерпретацию, разгадку, воссоздание на ином, объясняющем языке…»36 и т.д.

Тем, кто годы потратил на изучение подобной литературы, известно, что под «Змеем» в данном случае подразумеваются энергии Луны37, которые целиком определяют период овуляции яйцеклетки и месячные у женщин. В данном отрывке «Зогара» слово «нечистая» употребляется не в смысле морального осуждения кого бы то ни было, а для демонстрации связанности космических и сверхкосмических событий с человеческой природой: «Змей бывает разбужен грехами мира…» (С.163), т.е. орудие мирового зла становится активным лишь благодаря греховным деяниям людей, без которых оно спит. Согласно Каббале, мир представлен Мужским и Женским Началом, отраженным на человеческом уровне в виде деления Первочеловека (андрогина) на две половины — мужчину и женщину. Женское начало (не отождествлять непосредственно с женщинами!) олицетворяет материальное, в котором более всего по Каббале и проявляется действие «могучего Змея», но (!) лишь «разбуженного грехами человечества» и в период, близкий убывающей Луне, и особенно в новолуние, в которое «могучему Змею» приносится по верованиям иудеев-каббалистов искупительная жертва. Безусловно, на физиологическом уровне, Зогар акцентирует внимание на крайней важности соблюдения в это время срока воздержания (вспомним предваряющие слова о том, что в поколении, где это возвещалось, «все праведны, все благочестивы, все боятся греха»). Однако одной физиологией мистика Каббалы не ограничивается (см. комментарии к Зогару), но это уже тема другого исследования.

В столь трудной книге наш диакон-пуританин и действительно мог не разобраться38, не в том беда. Диакона можно даже где-то понять: аналогичные стражи веры средневековой инквизиции также, руководствуясь «Молотом ведьм», под пытками добивались признаний тысяч женщин в том, что они сочетались с самим дьяволом, за что их принародно затем сжигали. Но вот то безобразие (auto-da-fe€), которое Кураев сотворил дальше, очевидно для любого, не знакомого с древней мистикой. После окончания вышеприведенного текста диакон поставил троеточие, пропустил три абзаца «Зогара» (!) с комментариями и продолжил цитирование текста о развитии в женщине посредством Змея данной «скверны» и последующем уничтожении ногтей, волос и т.д., где поселилась «скверна» и т.д.

«…1455 видов зла держится за ту скверну, которую ввел могучий Змей, и все они пробуждаются от скверны ногтей… Если остатки от остатков высшей нечистоты таковы, то тем более — женщина, сочетавшаяся со Змеем и получившая от него скверну, которую он ввел в нее. Горе вселенной, воспринявшей от нее эту скверну!..»

Да, — именно «нечистоту жен» утверждает Священное Писание (Ветхий Завет) иудеев39, рецепцированное в христианский канон. Да, — не во все места в церкви есть доступ женщинам наравне с мужчинами. Но вся злобная подтасовка диакона заключилась вот в чём (даже если мы оставим в стороне символизм «Зогара» и повествование через человеческое всекосмических законов и вселенских подобий40). В опущенных диаконом абзацах из мистического трактата (где каждое слово считается носителем глубочайшего смысла), и где говорилось открытым текстом, что таковoй женщина (а не Женское) становится только и только в том случае, если «Мужчина» преступит запрет соединения в эти дни, что только и только после этого в ней нарушится установленный Природой баланс организма (для каббалистов — энергий, а на языке физиологии — гормональный и пр. баланс): «Ведь из-за этого греха пробуждается наверху могучий Змей…» (С.163). И в этих опущенных им абзацах говорится, что только если случится такое преступление заповеди «Мужчиной», могут быть применены слова к «женщине»:
«Ибо тот, кто приблизится к ней, придаст образ изъяну в вышнем. Ведь из-за этого греха пробуждается наверху могучий Змей и бросает скверну туда, где в ней не нуждаются. И соединяется с Женским (обратим внимание на заглавную букву! — Авт.), и умножает волосы41 свои у Мужского, а Женское оскверняется, и растут ее волосы, и увеличиваются ее ногти. И тогда начинают пробуждаться суды42 во вселенной и все оскверняется… Об этом написано: Ибо Святилище Господа осквернил. Осквернилось Святилище Господа грехами сынов человеческих»43.

Поистине, Кураев со своими апелляциями к оккультному учению, в котором он ничего не смыслит, — слон в посудной лавке. А вот и приговор, объявленный Кураевым на основании вышепроцитированного недопонятого им текста из «Зогара»: «От самих же теософов действительно понадобятся чудеса логики и диалектики, чтобы доказать, что сей теософско-каббалистический дискурс вполне совместим с заверениями теософов о том, что только они возвышают женщину, столь униженную и оклеветанную христианами»44.

Мы здесь потратили достаточно много времени, чтобы показать, до чего может довести богословское религиоведение и злопыхательство, сопряженное с дилетантством. Хотя можно было и ограничиться лишь заявлением, что Блаватская, а соответственно Рерихи никогда не расценивали известный в Европе «Зогар» (к цитированию которого и прибег диакон) как уважаемую ими каббалистическую книгу. Несмотря на то что Кураев попытался очередной раз унизить рериховцев сомнительными умозаключениями, опирающимися в данном случае на отрывки из «Зогара», сама Блаватская в «Тайной Доктрине» выразилась об этой книге предельно ясно:
«Заблуждается тот, кто принимает современные каббалистические труды и толкование Зохара раввинами за настоящую каббалистическую науку древности. Ибо в настоящее время, так же как и в дни Фридриха фон Шеллинга, Каббала, ныне ставшая доступной Европе и Америке, не содержит в себе ничего, кроме: «Развалин и отрывков, сильно искаженных остатков той первоначальной системы, которая является ключом ко всем религиозным системам» (см.: Каббала Франка, предисловие). Древнейшая система и Каббала халдеев были тождественны. Позднейшие толкования Зохара принадлежат к толкованиям Синагоги первых столетий — то есть, Торы (или Закона) догматического и непримиримого»45.

Комментарий и доказательства Блаватской см. там же.

Теософам же и рериховцам, на самом деле, в отношении к женщинам ближе не вышеприведенные заповеди из псевдо-Зогара, а другие нравственные заповеди:
2.145. Учитель в десять раз почтеннее преподавателя (помощника), отец — в сто раз [почтеннее] учителя, но мать превосходит почтенностью отца в тысячу раз.
3.56. Где женщина почитается, там боги радуются; но где они не почитаются, там все ритуальные действия бесплодны 46.
Законы Ману (в ред. 1— 2,5 тыс. лет до н.э.)

Но может, у диакона такое неравнодушное отношение только к иноверным женщинам? Вот скупые слова Библии: «И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно, потому что дает знание; и взяла плодов его, и ела; и дала также мужу своему, и он ел» (Быт. 3:6). А вот далеко не все слова буйной фантазии Кураева, переводящие символически изложенный антропогенезис в фарисейское нравоучительное осуждение. «Борец» с человеческой пошлостью, диакон Кураев, теперь уже сетуя на фрейдизм, редукционизм, призывая заменить «гинекологическое любопытство» (ср. с его критикой бл. Анджелы и св. Терезы), пишет о взгляде Евы:
«Здесь берет свое начало излюбленная игра человеческой пошлости — игра на понижение всех ценностей, на уравнивание и развенчивание всего возвышенного. Здесь, в первом шаге самодеятельного человеческого «познания», закладывается методология всякого редукционизма, который полагает, что понять высшее можно, лишь расчленив его на низшее. Для фрейдизма и исторического материализма, философского дарвинизма и многих других теорий высшая задача — стяжать радость Хама, подсмотревшего наготу собственного отца. (В сноске Кураев поясняет словами Карсавина: «В исторической науке давно пора заменить гинекологическое любопытство любострастного любителя медицины религиозным уважением к таинству рождения».) Впервые такими же глазами взглянула на мир Ева, — продолжает Кураев, — и еще один новый момент входит в ее восприятие — утилитаризм. Древо познания она воспринимает, прежде всего, как «хорошее для пищи». Когда незадачливый психолог ищет по своим учебникам и инструкциям, под рубрику какой «mania» подогнать духовный и мистический опыт христиан, он поступает так по нашептыванию того же духа, который предложил и плоды дерева познания рассматривать сквозь призму рецептов «Книги о вкусной и здоровой пище». Кладовщицы, в недалеком прошлом покрывавшие иконами бочки с капустой…» и т.д. «О глазах Евы Св.Писание передает еще одну подробность: «и увидела жена, что дерево… приятно для глаз»… Человек отводит взор от Творца47 и пленяется красотой мира… Мир заслонил собой Бога… «Похоть» — это мир, увиденный в «прямой» (неиконной) перспективе, это взгляд на мир, считающий абсолютным ценностным центром мироздания самого себя. И вот только после утилитарного и эстетического восприятия мира прельщенная Ева напоследок вспоминает о главном в этом дереве — это оно «вожделенно, потому что дает знание» (Быт. 3:6)», — заканчивает Кураев.

Перед нами типичный образчик стяжания интереса читателя за счет искусственно выдуманного сюжета: сначала диакон выдумал «утилитаризм» восприятия Евы, мыслимый им исключительно антропоморфно (Ап. Павел даже Сарру и Агарь Книги Бытия называет «аллегориями» или «иносказаниями» — Гал. 4:24), а затем начинает свои же собственные измышления браво опровергать, прибегая к излюбленным аналогиям из области «фрейдизма», «гинекологического любопытства», «mania», «похоти в неиконной перспективе» и «бочек с капустой».

Но откуда всё это неравнодушие к «женской» теме? Мы уже приводили ранее насмешливые слова Кураева относительно использования верующими словосочетания «мать-земля». По мнению Кураева: «Формула “мать-земля, прости меня” — есть типичнейшая формула анимизма». Ревностно он относится и к понятию Богоматери, по его мнению, способствующее политеизму. Однако вот что писал живший во Франции русский христианский писатель и богослов Павел Евдокимов48:
«Между тем, если Христос спасает мир, то именно Божья Матерь его охраняет и привносит в “дегуманизированный” мир умиление, открытость Благодати. Если Достоевский преодолевает самые мрачные бездны и отдается радости, то это потому, что на его произведениях лежит печать его постоянной молитвы: “Все упование мое на Тя возлагая, Мати Божия, сохрани мя под кровом Твоим”. Старица возвещает пророчество в “Бесах”: “Матерь Божия является Великой Матерью, великой сырой землей (Быт. 2:6)”, — и в этой истине содержится великая радость для людей. Мать сыра-земля, земля-кормилица является образом материнской груди; она участвует в рождении Бога Пресвятой Девой и представляет собой космический образ Рождества. Взаимосвязь между Пресвятой Девой и космосом очень часто встречается в богослужебных текстах: “Земля благая, благословенная Богоневесто, клас прозябшая неоранный и спасительный миру, сподоби мя сей ядуща спастися”49. Мариологии присуща космическая радость — небесная и земная. Многие молитвы называют Пресвятую Деву “Радостью всякой твари” и говорят ей: “Радуйся”, ибо она есть образ Премудрости Божьей. Через Нее открывается, что женская духовность софианическая (от София — Премудрость. — Авт.), тесно связанная с Духом Святым.

В противоположность этому, — продолжает Евдокимов, — любой атеизм содержит в себе некое семя глубочайшей горечи и обнаруживает характерную для него “мужественность” на фоне атрофии религиозного чувства зависимости от Отца, ощущения Божественного отцовства, то есть того переживания, которое дано женщине как Благодатный дар. Разве воинствующий атеизм с самого начала не был отмечен духом издевательства над тайной Девы-Матери..? Между тем, источник всякой морали находится именно в материнском начале: чистота, самопожертвование, защита слабых… В своем этическом учении Кант… считает любовь, с логической точки зрения, “чувственной и патологической привязанностью”, потому что любовь иррациональна и не подчиняется воле; таким образом, Кант становится на “мужскую” позицию. Среди последователей Канта нет истинных женщин; напротив, интуитивистская философия и эмоциональное познание… нашли среди женщин широкий отклик. Выдающиеся представители христианства поразительно контрастируют друг с другом: суровый, мужественный Кальвин и, с другой стороны, св. Франциск Ассизский, прозванный Stella matutina (звезда утренняя), тот, кто mortem cantando suscepit (встретил смерть пением50); или преп. Серафим Саровский, “ангел света”, о котором Божья Матерь сказала, что он — “нашего рода”… В слишком “мужественном” представлении о Боге всегда будет подчеркиваться Его абсолютная справедливость и самовластие — в ущерб милосердной любви; и тогда человек становится предметом этой абсолютной власти Бога. Монотеистические религии, такие, как воинствующий ислам или иудаизм в его узкоортодоксальных течениях, являются поразительными примерами этой чрезмерной мужественности51. В противоположность этому материнская нежность, порожденная почитанием Богородицы, вносит в христианский гуманизм совершенно особую ноту мягкости и объясняет происхождение женской чувствительности у великих мистиков. Достаточно посмотреть на Владимирскую икону Божьей Матери (XII в.), чтобы понять, что вносит в религиозное чувство женственность Первообраза: здесь нет никакой чувственной или слащавой ноты, никакой сентиментальности, но это, быть может, совершеннейший религиозный образ, человеческий лик, взгляд которого сродни Бога-Отца на иконе Троицы Рублева. Языки иконы и богослужения каждый по-своему учат, что Божественному отцовству отвечает человеческое материнство»52.

Сама тема земли-матери, или Родины, или Богородицы имеет особую значимость в русской культуре. Космополитизм (вненационализм) кураевского православия «замечателен», но его отрицание русского Православия или духа русского в Православии — образец сердечной слепоты, что, впрочем, при его жёнофобии вполне объяснимо. Евдокимов очень верно подметил: «Художественная чуткость, космическое и соборное чувство и глубоко мистический подход к жизни составляют специфически “женские” черты русского духа. На своих вершинах русская литература показывает, что именно русская женщина представляет человеческий тип в своей полноте, — больше, чем русский мужчина. В советских романах, читая между строк, можно уловить, что русская женщина остается главной опасностью для “бесчеловечных” марксистских структур. Женщина — хранительница нравственных и религиозных ценностей. Два первых русских святых, канонизированных Церковью, — благоверные князья и страстотерпцы Борис и Глеб, — прославляются за чрезвычайно русскую форму непротивления злу… Христос выражает духовный принцип, когда говорит: “Я кроток и смирен сердцем” (Мф. 11:29); Он отвергает мужское решение вершить дела при помощи меча, так же как отбрасывает три искушения в пустыне и выбирает принесение Себя в жертву — образ Агнца, ведомого на заклание»53.

Однако экстатическое восславление Богородицы на Западе, теми же католиками, не есть ни образец, ни свидетельство признания женской ипостаси в божественной иерархии и в мировом пребывании. Как верно отметил тот же Евдокимов о западном культе Богоматери, «из Нее (Богородицы) сделали третье существо, сущность которого не имеет ничего общего с сущностью других женщин; Она — Дева и Мать, но не женщина. Между Пресвятой Девой и орудием диавола, искушавшим отшельников, как будто не может быть ничего среднего. В самом чуде девственного зачатия Пресвятая Дева выходит за рамки человеческого, и так появляется разрыв между онтологическими уровнями». А исторически на самом деле происходило вот что: «Еще в период рыцарства мужчина, с большой хитростью, прикрываясь почитанием Божьей Матери — Notre Dame, воспевает свою «прекрасную даму» и сажает на трон свою рабыню… В другой крайности аскеты… Более того, ожесточенная внутренняя борьба (с природным естеством. — Авт.) может превратить пренебрежение в ненависть к искушающему элементу, с которым ведется борьба. Некоторые формы аскетизма, предписывающие отворачиваться даже от собственной матери и даже от животных женского пола, явно свидетельствуют о нарушении психического равновесия. Это нарушение объясняет мнения некоторых учителей Церкви о супружеской любви; их мнения как будто взяты из учебников биологии, и супруги рассматриваются под углом производства и воспитания молодняка — чисто социальное понятие… Вопрос о первичной цели супружеской любви остается до сего дня открытым и указывает на серьезную проблему: схоластика благоприятствует рождению потомства, но выхолащивает любовь»54.

Тема, предложенная Кураевым через избирательное цитирование «Зогара» и педалирование содержащихся в Каббале слов о «женской нечистоте», в целях опорочить теософов и рериховцев, рассчитана на читателя, не знакомого с историей этого вопроса в самой Церкви. «Зогар» на самом деле не сообщил ничего принципиально нового, чего не содержалось бы в Ветхом Завете, унаследованном Церковью от евреев. Унижение женщины ко времени Рождества Христова наблюдалось практически во всех известных нам культурах того времени. Не стали исключением и иудеи. Еврейский антифеминизм питался идеей, что женщина была извлечена из мужчины, и обряд, предписанный в Книге Левит, требует от матери двойного очищения в случае рождения дочери. Женщина, извлеченная из мужчины, его и губит (Ева с яблоком). В своих молитвах (18 благословений) евреи говорили: «Благословен Ты, Адонай, который не создал меня женщиной». Некоторые места Библии, а также писания великих еврейских учителей, посвященные женщине, производят впечатление презрительного к ней отношения, иногда враждебности, близкой к ненависти, как к существу нечистому, почти демоническому. Даже апостол Павел, воспитанный на мудрости раввинов, по-видимому, поддается этой традиции, когда учит о полной подчиненности женщины (Еф. 5:22-24). А Екклесиаст разве не заявляет: «…мужчину одного из тысячи я нашел, а женщины между всеми ими [женщинами] не нашел» (Екк. 7:28). В повествовании о том, как Христос беседует с женщиной-самарянкой, видно, до какой степени Его ученики были удивлены тем простым фактом, что Христос разговаривает с женщиной (Ин. 4:27)55.

Всего через полвека после легализации Константином христианства как государственной религии Лаодакийский собор 364 года запрещает женщинам вход во святилище, то есть в алтарь, по причине биологических особенностей их природы. Сами очистительные обряды, обряд взятия молитвы после родов указывают на то, что деторождение связано в ветхозаветном осмыслении с осквернением, которое затрагивает женскую природу матери: она согласно Ветхому Завету считается нечистой в течение 40 дней после родов и не допускается к святому Причастию. В одном русском документе XII века монах Кирик спрашивает у епископа Нифонта: «Можно ли давать причастие матери, умирающей до сорокового дня?» В ответе говорится, что в этом случае надо перенести умирающую в другой дом, вымыть ее, а потом уже причащать. Тот же монах спрашивает, может ли священник служить литургию, будучи облаченным в ризу, залатанную куском материи, взятым от женской одежды56.

Можно привести достаточно примеров характерных высказываний отдельных отцов Церкви, заботливо сохраненных и развитых последующими преемниками. Надо ли говорить о том, что если Нагорная проповедь Христа не помешала развязывать крестовые походы и зажигать костры инквизиции, то нижеприводимые слова богословов всегда могли найти должное истолкование? Женщина — это «врата адовы» (Тертуллиан. De cultu faeminarum); «Царство небесное — родина евнухов» (De monogamia. III, 8). Св. Амвросий говорит: «Люди, состоящие в браке, должны краснеть из-за того состояния, в котором они пребывают» (Exhortatio virginitatis. P.G.16, 346). Для Климента Александрийского «всякая женщина должна быть подавлена стыдом при мысли, что она — женщина» (Paedagogus. II, 2; P.G. 8, 429). Для Фомы Аквината copula (узы брака) всегда связаны с cum quadam rationis jactura (некоторой потерей разума) (Summa Theologiae I, sent.2, dist.20, q.1)57.

Может, у Кураева такое «рыцарское» третирование женщин появилось лишь от ревности по догмату, то есть в связи со вступлением в сан? Оказывается, религия тут ни при чем. Это мы узнаём из статьи «Можно ли не праздновать 8 марта?», в которой Кураев призывает праздник не справлять, как придуманный коммунистами-евреями для прикрытия празднования еврейского праздника «Пурим». А чтобы его «научно»-исторические изыскания не заподозрили в предвзятости и банальном антисемитизме, он проговорился совсем о другом: ему «чужд праздник с детства». Да, именно тот самый праздник, который в народе стал символом любви и уважения к женщине, символом обновления и весны, приходящих через Природу-мать, как через женщину-мать, праздник радости Солнца после долгой ночи-зимы. Диакон написал: «А причина моей неприязни к 8 марта гораздо более прозаична: просто я с детства терпеть не мог 8 марта»58. Но чтобы как-то прикрыть свою «сублимацию», диакон добавил: «А став человеком церковным, я полюбил православный “женский день” — “Неделю жен-мироносиц”…».

Мы закончим знакомство с женофобскими страстями диакона Кураева. В своих книгах, а особенно в двухтомнике «Сатанизм…» он достаточно поизмывался над женщинами. Ту грязь, которую, например, выдумали клеветники Блаватской (и которая была опровергнута еще сто лет назад, включая опровержения тех же самых газет, в которых грязь публиковались ранее), мы получили счастье прочесть вновь у нашего «рыцаря» чести и мужского достоинства во всех физиологических подробностях (что повторить у нас рука не поднимается59). Выслушав все эти «богословские» изобличения женской натуры, нам кажется справедливым завершить данную главу фразой из письма Блаватской:
«Обо мне, конечно, многое говорили и придумывали прежде, но такая подлая клевета ни разу не приходила в голову даже моим злейшим врагам! Такое могла придумать только увядшая старая дева, страдающая истерией и галлюцинациями!»60

Как сказал св. апостол Павел, поистине, «беды во лжебратии» (2 Кор. 1:26).