ОН БЫЛ С НАМИ...

Л.В. ШАПОШНИКОВА

Был октябрь 1979 г., и я приехала в очередной раз в Индию, на этот раз в научную командировку. План командировки был интересным, маршрут ее был сложным и захватывал Западные и Восточные Гималаи. Так сложилось, что на третий день пребывания в Дели я встретилась с нашим послом Юлием Михайловичем Воронцовым. Бывая часто в Индии, я знала почти всех Чрезвычайных и Полномочных Послов Советского Союза. Воронцова я видела впервые. Из-за кабинетного стола поднялся стройный человек с густой шевелюрой золотистых волос и веселыми светлыми глазами. Он пожал мою руку и сказал:
– Так вот вы какая.
Фразу эту я не поняла и вопросительно глянула на Юлия Михайловича.
– Ах, да, – улыбнулся он, – я ведь не сказал, что прочел ваши книги об индийских племенах. Кстати, расскажите мне, почему вы занялись этими племенами?

И я начала рассказывать. Он заинтересованно и внимательно слушал, задавая время от времени короткие вопросы. Потом незаметно он перешел к индийской культуре, которую, к моему удивлению, хорошо знал. Воронцов был явно не похож на предыдущих советских послов. В нем чувствовалась незаурядная образованность, спокойная простота и явная интеллигентность – та глубокая и естественная, которая складывается у человека не одним культурным предшествующим поколением. Тогда, в посольском кабинете Воронцова, я даже представить не могла, что через двадцать лет буду работать с ним рядом. Полагаю, что и у Юлия Михайловича тогда просто не могло возникнуть таких мыслей.

Через некоторое время я поняла, что имею дело с образованнейшим, очень добрым, высоконравственным и надежным человеком. Он так просто и легко помогал мне в некоторых затруднительных моментах моего сложного командировочного маршрута. Именно он достал разрешение в МВД Индии на мой въезд в Сикким, который в то время был новым и закрытым штатом, с его доброй помощью были вывезены книги, нужные для работы. Можно еще многое перечислить, но можно сказать только одно – во всем этом была глубокая заинтересованность Юлия Михайловича в культуре как таковой. И каждый раз испытывая чувство благодарности за помощь, я понимала, что советский посол был сам культурнейшей личностью. Это ощущали в нем и индийцы на самом высоком уровне. Ибо Индия с самых древних времен была страной истинной культуры. И еще меня поражало его доверие к людям. В нем не было чиновничьей подозрительности и унижающей трусливости. В нем жила при этом какая-то естественная смелость.

В ноябре 1979 г. я оказалась в районе Великих Гималаев, в Ладаке. Зима в тот год наступила рано, снега завалили перевалы, соединяющие Ладак с остальной Индией, связь прервалась. В это время один из крупнейших археологов академик Алексей Павлович Окладников, с которым я была хорошо знакома, приехал в Индию. На встрече с Воронцовым он спросил, где я. Юлий Михайлович ответил, что где-то в Гималаях.
– Конкретно никто не знает, – сказал Воронцов.
Окладников рассердился.
– Успокойтесь, пожалуйста, – попросил Юлий Михайлович. – У Людмилы Васильевны есть одна интересная особенность. В каком бы глухом углу она ни оказывалась, всегда все-таки возвращалась домой.
– Вы думаете, она вернется? – спросил, успокаиваясь, Алексей Павлович.
– Совершенно уверен, – ответил Воронцов.

Я также в течение нашего знакомства с Юлием Михайловичем наблюдала за ним одну ценнейшую, с моей точки зрения, особенность: какую бы он должность ни занимал, он не изменял ни своей благожелательности, ни манеры поведения, ни своих отношений с людьми. Воронцов – посол, заместитель Министра иностранных дел, советник Президента Российской Федерации по внешнеполитическим вопросам, представитель РФ при ООН – оставался всегда одним и тем же достойным человеком. У многих из нас есть горький опыт, когда хорошо знакомый человек при должностном повышении менялся не в лучшую сторону. Присущая Юлию Михайловичу истинная интеллигентность не позволяла такого изменения в себе. Крупнейший и талантливый дипломат Советского Союза, а потом России, он был скромен, не любил, как у нас говорят, «высовываться» и всегда честно и мужественно выполнял те нелегкие задачи, которые ставила перед ним Родина.

Во время посольской работы в Индии он познакомился и подружился со Святославом Николаевичем Рерихом. Он был первым среди высоких МИДовских сотрудников, который понял и оценил, что сделала семья Рерихов для России. Он вник в философские идеи этой семьи и проявил незаурядную смелость в их оценке. Святослав Николаевич проникся к нему искренним доверием и не однажды говорил ему о своем намерении передать наследие своих родителей в Россию.

И поэтому, когда в 1989 г. в Москву пришло письмо Рериха, в котором он предлагал создать общественный музей имени Н.К. Рериха и передать в него наследие Е.И. и Н.К. Рерихов, при условии предоставления этому музею достойного помещения, Юлий Михайлович, будучи заместителем Министра иностранных дел, включился в этот процесс со всем своим мужеством, умением разбираться в сложной ситуации и поддерживать ту сторону, которую считал главной в этом деле.

А ситуация сложилась в это время не только сложная, но и тяжелая. На бесценное наследие Рерихов претендовали высокие государственные чины, Министерство культуры, известные музеи, некоторые закрытые ведомства, ряд обществ Рериха и т. д. и т.п. Борьба шла не на жизнь, а на смерть. Главная группа, к которой обратился Святослав Николаевич, состояла из бывших членов Комиссии по наследию Рерихов, созданная Министерством культуры. В нее вошла и я. Обо всем этом когда-нибудь будет написана книга, статья же не является пространством для таких подробностей. Несколько забегая вперед, я хочу сказать, что, если бы не мужественная и талантливая помощь Юлия Михайловича, вряд ли наследие попало в нужные руки. Можно смело сказать, что Воронцов был в это время единственным высокопоставленным лицом, которое содействовало созданию Советского фонда Рерихов (СФР) и вывозу наследия в Россию. Хорошо разбираясь в обстановке, сложившейся вокруг рериховского наследия, он держал руку на пульсе этой борьбы, стремясь помочь хорошо известной группе рериховедов получить наследие, над которым они могли бы научно работать.

Юлий Михайлович присутствовал вместе с Раисой Максимовной Горбачевой на Учредительном собрании, где был создан Советский Фонд Рерихов, целью которого являлась материальная поддержка будущего Музея имени Н.К. Рериха, он вместе с руководством СФР встречал Святослава Николаевича Рериха, прибывшего в Москву с визитом по поводу организации СФР, он помог предоставлению для пресс-конференции зала в пресс-центре МИДа, он же помог поселить Святослава Николаевича и Девику Рани в правительственный особняк на Ленинских Горах, куда часто заходил проведать Святослава Николаевича, чувствовавшего себя не очень здоровым. Можно еще перечислять то, что было сделано Юлием Михайловичем в эти знаменательные дни ноября 1989 года. Временами я видела, что Ю.М. Воронцов обеспокоен и взволнован. К тому времени я уже понимала, какие значительные силы участвуют в борьбе за наследие, имевшее не только художественно-интеллектуальную, но и большую материальную ценность. Через неделю знакомства с работой СФР Святослав Николаевич передал мне письмо, в котором официально приглашал меня в Бангалор для работы с наследием. Я показала письмо Юлию Михайловичу. Он искренне обрадовался.
– Поздравляю вас, – сказал он, – но надо делать все скорее.
– Есть для этого основания? – поинтересовалась я.
– Еще какие. Но не беспокойтесь, будем работать.
И, попрощавшись, быстрыми шагами направился к выходу.

Все началось с задержки визы. На нее почему-то в соответствующих инстанциях терялись документы. Всегда спокойный и уравновешенный Юлий Михайлович теперь стал раздражаться. Таким я видела его впервые и понимала, что дело принимает серьезный оборот. Прошел декабрь – визы не было. Не было ее и в январе. Наконец она появилась в начале февраля. Воронцов воспрянул духом. Но на командировку нужны были деньги. Выяснилось, что никто их не собирается мне выдавать. Тогда, при советской власти, рубли не обменивались на доллары.

– Ну что тут скажешь! – сердился не на шутку Юлий Михайлович.
Через несколько дней мы встретились с ним в индийском посольстве, я уже не помню, по какому поводу был прием. Юлий Михайлович отвел меня в тихий уголок и сказал:
– Людмила Васильевна, вам надо срочно уезжать. Поезжайте. А я постараюсь выбить деньги. Захватите с собой копченой колбасы и варите из нее суп, чтобы не умереть с голоду. По-иному не получается.
И я, не откладывая, улетела в Индию.

Прием в нашем посольстве оставлял желать лучшего. Меня в чем-то подозревали, допрашивали и старались задержать. Человек Воронцова мне помог, и я отбыла в Бангалор. Варить суп из копченой колбасы мне не пришлось. Проницательный Святослав Николаевич понял, в чем дело, и велел своему повару меня тоже кормить. В течение двух месяцев мне так и не удалось получить денег ни от посольства в Дели, ни от нашего консульства в Мадрасе. Я понимала, как трудно приходится Юлию Михайловичу, и не стала его беспокоить.

К марту 1990 г. моя работа над наследием уже подходила к концу. 19 марта в присутствии нотариуса С.Н. Рерих подписал документы о передаче СФР наследия Николая Константиновича и Елены Ивановны Рерихов. Через пару недель, развернув газету «Хинду», я увидела сообщение, что на следующий день в Дели приезжает советская делегация во главе с Председателем Верховного Совета СССР А.И. Лукьяновым. Лукьянова сопровождал заместитель Министра иностранных дел Воронцов. Попросив у Святослава Николаевича в долг денег на билет, я в тот же день вылетела в Дели. К счастью, в это время в посольстве работал зять Юлия Михайловича Володя Грачев. Володю долго уговаривать не пришлось. Утром меня провели в пустую комнату и попросили подождать. Через час в комнату вошел Юлий Михайлович, перед которым я положила документ о передаче наследия. Некоторое время Воронцов внимательно его изучал, потом откинулся на стуле и протянул мне руку для пожатия.

– Поздравляю вас, – сказал он, – Вы сделали большое дело. Теперь, как бы то ни было, Россия получит бесценное наследие Рерихов.
Потом как-то задумался и неожиданно спросил:
– А как у вас с деньгами?
– Никак, – ответила я.
Он как-то странно посмотрел на меня и ничего не сказал. Вскоре после отъезда делегации из мадрасского консульства мне привезли деньги за целых три месяца.

Тогда Юлий Михайлович сказал мне, что делать дальше с наследием. Речь шла о спецрейсе для его вывоза в Москву. Я должна была через нашего посла выслать Воронцову письмо с просьбой о спецрейсе. Я сделала все это, как только все наследие было упаковано и готово к перевозке. Был конец апреля 1990 года. Дальше я пишу о том, что мне рассказал сам Воронцов. Когда из нашего посольства в Дели в МИД пришло мое письмо, Юлий Михайлович отправился с ним к Председателю Совета Министров СССР Николаю Ивановичу Рыжкову. В кабинете Рыжкова и состоялся тот странный и неприятный разговор, который Юлий Михайлович запомнил, по его словам, на всю свою жизнь. Рыжков, ничтоже сумняшеся, заявил Воронцову, что не даст никому никакого рейса, поскольку Юлия Михайловича попросту обманули по части получения наследия. Воронцов пытался объяснить Председателю Совмина, что сам, лично видел и читал документ о передаче наследия СФР. – Что такое СФР? – возмущенно спросил Рыжков, – кто его придумал? А что касается самого Рериха, то, говорят, старик выжил из ума.

Не считая возможным отвечать на такие обвинения Рыжкова, Юлий Михайлович быстро вышел из правительственного кабинета, громко хлопнув дверью, так, что с потолка посыпалась штукатурка. Он даже не ожидал от себя такого, позже рассказывал он, но считал, что сделал все правильно. В этот же день он положил ходатайство о спецрейсе в Бангалор на стол М.С. Горбачева. Михаил Сергеевич, выслушав короткую, но выразительную речь Воронцова, подписал ходатайство. Однако дальнейшие события, в которых участвовала я, развивались не к лучшему. Спецрейс прилетел в Индию, но кто-то влиятельный и опытный по части различных интриг сделал тогда все, чтобы спецрейс не сел в Бангалоре, а вернулся в Москву без наследия и таким образом подтвердил правоту Рыжкова или его советников.
Естественно, обо всем происходящем я тогда ничего не знала, но о желании кого-то не сажать спецрейс в Бангалоре я узнала во второй половине дня, того дня, когда он должен был взять на свой борт наследие Рерихов. Время приземления самолета было назначено в 12 часов ночи. До этого надо было успеть противостоять этому «кому-то». И я успела. Но как – это уже другой сюжет. Когда самолет приземлился в Ташкенте, и я его не покинула, оставаясь вместе с грузом наследия по известной причине, пришел кто-то из экипажа и сказал, что меня вызывает Москва. Понимая всю опасность происходившего, я отказалась покинуть грузовой отсек и попросила летчика узнать, что Москве от меня нужно. Он ушел в здание аэропорта и через некоторое время вернулся.
– С вами хочет поговорить Воронцов. Он спрашивает, как вы себя чувствуете.
– Передайте ему, что у меня пока все в порядке.
Летчик опять ушел в здание аэропорта, а я поняла, что Юлий Михайлович все знает и, не получая никаких сведений о полете спецрейса, связался со мной. Спецрейс приземлился в Москве глубокой ночью. В иллюминатор я увидела, как по взлетному полю бежали телевизионщики, освещая себе путь софитами.

Я стала спускаться по узкой металлической лестнице и вдруг увидела быстро шагавшего к самолету Юлия Михайловича, который подошел к трапу и, протянув ко мне руки, почти снял меня с шаткой лестницы. Затем, обхватив меня за плечи, хорошо меня тряхнул и негромко спросил:
– Жива? Жива?

А потом уже обычным голосом поздоровался со мной. Мы подошли к раскрытому грузовому отсеку, откуда на платформах, заплетенных сетями, выезжало драгоценное наследие старших Рерихов. А Воронцов, наблюдая эту картину, приговаривал:

– Ну, ты подумай, ты подумай. Все-таки все дошло наконец.
Наследие уже перегружали сотрудники СФР на подошедшие к самолету грузовики, а Воронцов все стоял и не мог оторвать глаз от всего происходящего. Наконец, он повернулся ко мне.
– Ну, теперь все кончилось, – сказал он и засмеялся.
– Все теперь только начинается, – заметила я.
Он внимательно посмотрел на меня и произнес фразу, которую я запомнила на всю жизнь:
– Выстоим, я рядом с вами.

Действительно, он был рядом с нами и когда был представителем России в ООН, и когда сидел в кремлевском кабинете рядом с Б.Н. Ельциным, и когда возглавлял наше посольство в Вашингтоне. И каждый раз, бывая в Москве, он обязательно заглядывал в усадьбу Лопухиных, где обосновался СФР, а после распада СССР – Международный Центр Рерихов, названный так по желанию самого Святослава Николаевича. Развал великой державы Юлий Михайлович пережил тяжело. Будучи проницательным и талантливым политиком, он многое уже тогда предвидел и не хотел с этим смиряться.

В 1999 году он окончил свою работу в США и ушел «на вольные хлеба». Я до сих пор не знаю, действительно ли это было его желание или опять-таки «кто-то» не хотел его видеть на высоких постах. Чиновничья зависть всегда шла по пятам за крупнейшим российским дипломатом.

Он вернулся на родину и вскоре приехал в МЦР. Мы в это время немало отреставрировали в усадьбе и сделали это на деньги, пожертвованные нам для этой цели. Он осматривал отремонтированные помещения, восхищался качеством работ и вспоминал, какой вид имело главное здание усадьбы еще несколько лет назад, когда с потолка падали кирпичи, не было полов и приходилось прыгать по балкам.
– А помните, – сказал он, – как я называл ваш кабинет в разрушенном здании?
Я почему-то не помнила.
– Ну, как же, – засмеялся он, – «блиндаж маршала Шапошникова». Тогда здесь еще не было электричества и вы сидели при свече, а теперь посмотрите, как вокруг все сияет.

Уже стемнело, и мы спустились по воссозданной казаковской лестнице во двор. Прощаясь со мной, он стоял у машины, элегантно одетый высоколобый человек, и что-то было в нем не совсем уверенное, я бы сказала, даже растерянное. Я понимала, что он вернулся совсем в другую страну и еще многое для него в ней было странным, а иногда и просто неприемлемым.
– Я буду сюда приходить, – сказал он, – здесь как-то мне становится спокойно.
Я промолчала, ибо уже давно у меня была мысль предложить Юлию Михайловичу стать нашим президентом. В конце концов все сложилось так, что он оказался одним из основателей нашего Музея им. Н.К. Рериха. Тогда, в те тяжелые дни, если бы не его помощь, вряд ли удалось бы вывезти наследие из Индии в полной целости и сохранности. Но я не спешила с этим предложением. Ему надо было как-то приспособиться к этой новой стране, где было так много нерешенных проблем.

И наконец, наступил день, когда я решилась сделать ему свое предложение.
– Я согласен, – ответил он просто. – Если вы считаете, что я с этим справлюсь, я согласен.
Конечно, я считала. Он стал нашим президентом в октябре 1999 года, и с ним наступил новый этап нашей жизни. Он согласился, хорошо зная, в каком тяжелом положении находится МЦР. Нападки, правительственное постановление об изъятии у Музея усадьбы Лопухиных, суды с ведомством культуры, доносы в Генпрокуратуру, клевета в СМИ и многое другое. Но все это не остановило его. Полагаю, он хотел продолжить и завершить когда-то начатое им культурное дело. Как бы то ни было, он оказался лучшим из всех наших президентов, как человек, глубоко заинтересованный в нашем деле, смелый и опытный стратег, думающий всегда в первую очередь об общем культурном деле и понимающий, что значит культура для такой страны, как Россия. Он сдержал свое обещание и стоял всегда рядом с нами как надежный друг и единомышленник. Несмотря на то, что, как президент, Юлий Михайлович имел свободный режим работы, он считал необходимым приходить в МЦР каждую неделю и решать вместе с нами накопившиеся вопросы. Он долго отсутствовал, когда уезжал в командировки, связанные с его должностью специального представителя Российской Федерации при Генсеке ООН.

Ситуация вокруг МЦР по-прежнему осталась напряженной и в XXI веке. Музей Востока удерживает коллекцию картин Н.К. и С.Н. Рерихов, которую Святослав Николаевич в своем завещательном документе передал МЦР; не улажены моменты, связанные с признанием МЦР владельцем рериховского наследия; усадьба Лопухиных до сих пор не получила статуса безвозмездной аренды как некоммерческая организация; статус самой усадьбы на федеральном уровне остается неясным; Постановление Правительства РФ, имевшее целью разрушить общественный Музей имени Н.К. Рериха и изданное на основании фальшивого документа, до сих пор не отменено; суды, в которых мы участвовали, чтобы поправить хоть немного нашу ситуацию, кончались не в нашу пользу. Нам противостояло, как ни странно, государственное ведомство культуры и один из его руководителей М.Е. Швыдкой. Последнего Воронцов считал человеком малопорядочным. Он не мог понять, как может деятель культуры, каковым считался Швыдкой, выступать против общественного музея и попирать волю дарителя наследия, Святослава Николаевича Рериха. Юлий Михайлович активно участвовал в нашей защите. Он сидел в судах вместе с нами, давал интервью в газетах, где выступал против Швыдкого, ходил к мэру Москвы Ю.М. Лужкову, стремясь добиться у него нового, справедливого постановления по МЦР, обращался в Счетную Палату, пытаясь получить с ее стороны поддержку в возвращении в МЦР коллекции картин Н.К. и С.Н. Рерихов. Он открыто возмущался медлительностью и трусостью федеральных чиновников, а иногда и просто их алчностью. Они не выполняли своих обещаний, а иногда шли на открытый обман. Все эти государственные «новшества» огорчали Юлия Михайловича до глубины души. В них четко просматривалось пренебрежительное отношение к культуре, что было совершенно непонятно для Воронцова, а временами и просто непереносимо. Будучи глубоко культурным человеком и хорошо понимая значение культуры для России, он мужественно и активно выступил на опасную в наших условиях ее защиту.
Он открыто выступал в СМИ против клеветы, которую лили на МЦР «деятели культуры», дезориентированные и амбициозные члены различных рериховских обществ, а также против непорядочных журналистов, публиковавших клеветнические статьи против МЦР и его руководителей. Несмотря на все это, Музей рос и развивался, и в этом была немалая заслуга самого Воронцова.

Л.В. Шапошникова и Ю.М. Воронцов.

 

Из бесед с Юлием Михайловичем я поняла, что он потерял уважение к чиновникам, но еще сохранял его к академической науке и ее носителям. Его нередко приглашали на академические собрания, и он, знакомясь с академиками, высоко ценил их труды. Но в жизни МЦР наступил период, когда эту позицию Юлию Михайловичу пришлось пересмотреть. ВАК, членами которого состояли многие академики, присвоил степень доктора наук автору работы о научных экспедициях Н.К. Рериха. Работа, написанная сотрудником Музея Востока В.А. Росовым, содержала ряд значительных искажений в отношении интерпретации важных моментов в биографии Рериха, а также ввела в «научный оборот» бездоказательные, клеветнические утверждения. Росов приписал Н.К. Рериху попытку вооруженного нападения на Тибет и стремление создать в Центральной Азии независимое государство, куда должна была войти и советская Сибирь. Таким же бездоказательным и клеветническим оказалось и росовское утверждение, что Н.К. Рерих накануне Второй мировой войны был прояпонски настроен и поддерживал антисоветскую политику Японии. Немало было и других «новаций» подобного рода.

Я не берусь объяснять, зачем В.А. Росову все это понадобилось. Сейчас немало нравственно не обремененных журналистов и «ученых», занимающихся опорочиванием крупных деятелей русской культуры. Росов, безусловно, один из них. Важнее другое. Работа Росова была защищена как докторская диссертация в Петербургском университете. Среди оппонентов были доктора наук и академик В.С. Мясников. В связи с этим следует отметить одно важное обстоятельство. Ни докторская степень, ни звание академика не могут гарантировать универсальность знаний по всем сюжетам российской или мировой истории. Историческая наука, как и другие науки, обладает узкой специализацией, которая распространяется и на академические звания. Оппоненты, выступавшие на защите диссертации, не имели ни знаний по защищаемой теме, ни, естественно, никаких публикаций. Все решила не наука как таковая, а степени и звания оппонентов.
Мы узнали об этом не сразу, а когда диссертация уже была направлена в ВАК на утверждение. Я не буду описывать ту интригу, автором которой оказался ВАК, и ту защиту чести мундира докторов наук и академика, которая стала главным моментом для Высшей аттестационной комиссии. Уверенный в своей правоте и правоте руководства МЦР, Юлий Михайлович написал письмо в ВАК, выдвинув свои соображения, что такую диссертацию утверждать нельзя – это вредно не только для науки, но и для внешнеполитических отношений России. Письмо не подействовало.
Воронцов встретился с председателем ВАК. Беседа была расплывчатой, скользкой и не принесла результатов. Но Юлий Михайлович продолжал еще верить в академическую науку. А тем временем защита чести мундиров развернулась в ВАК вовсю. Были предприняты различные уловки и бюрократические средства защиты. Все закончилось заседанием бюро Отделения историко-филологических наук РАН, которое возглавлял академик А.П. Деревянко. От решения этого заседания теперь зависела судьба докторской диссертации. Заседание проходило в помещении Президиума академии, которое почему-то называлось ротондой. Выступающим дали по 5 минут – время, достаточное для защиты мундира, но не для научной дискуссии. На этом «эшафоте», так назвал Юлий Михайлович это заседание, мы сидели с ним рядом. Выступая, он говорил о том ущербе, который наносит диссертация Росова российским международным отношениям. Он говорил спокойно, убедительно и очень интересно. Академики выступали по-разному, некоторые из выступлений были просто недостойными. Но большинство склонилось к защите Н.К. Рериха.

В конце заседания состоялось тайное голосование. Результат его потряс нас, особенно Юлия Михайловича. Все, кроме одного, академика Е.П. Челышева, проголосовали за присвоение В.А. Росову степени доктора исторических наук. Я посмотрела на Воронцова, он стоял в зале растерянный и, я бы сказала, как бы униженный.
– Я сейчас с вами поеду в МЦР, и мы все обсудим.
Потом, помолчав, добавил с горечью и волнением:
– Как же так? Это же Российская Академия наук. Как же так? Они академики, цвет нашей науки.
– Пойдемте, Юлий Михайлович, – попросила я, и мы стали спускаться по мраморной лестнице вниз.
Уже у наших машин я увидела, что он бледен какой-то неестественной прозрачной бледностью.

– Знаете, – сказал он, – я все же поеду домой, а завтра приеду к вам.
Назавтра он приехал в МЦР и пожаловался, что у него болит левая рука. Я посоветовала ему обязательно сходить к врачу. До сих пор не знаю, был он у врача или нет. На следующий день он уехал в командировку в Кувейт. По приезде оттуда его забрала «скорая помощь» с диагнозом «обширный инфаркт». Его сердце не выдержало академического заседания. Левая рука его болела от начинающегося сердечного беспорядка. Его увезли в больницу, откуда он уже не вернулся. Его не стало 12 декабря 2007 года.
Для всех нас, работавших в МЦР и Музее им. Н.К. Рериха, это был страшный удар – и своей неожиданностью, и своей необратимостью. Было ясно, что такого президента, как Юлий Михайлович Воронцов, нам уже не найти.

Опубликовано: Культура и время. 2008. № 4. С. 230–242.

Источник - электронная библиотека Международного Центра Рерихов: http://lib.icr.su/node/1811

См. также сайт Международного Центра Рерихов: http://www.icr.su/rus/museum/founders/umv/

См.также на портале «Адамант» http://www.lomonosov.org/article/on_byl_s_nami.htm