ТЕМИРКАНОВ: О МУЗЫКЕ, О ПРОФЕССИИ И О СЕБЕ...

Почти полвека симфонический и оперный дирижер Юрий Хатуевич Темирканов служит своему божеству – музыке. Мальчик из кабардинского села Зарагиж вошел в узкий круг музыкальной элиты мира. Маэстро достиг вершин профессии и славы, но каждый год хоть на неделю возвращается к родным горам. Вдохнуть воздуха Кабарды – и работать, жить, думать дальше.

О себе…

Если говорить о профессии, то все произошло случайно. В 1948 году в Ашхабаде произошло сильнейшее землетрясение. Оттуда к нам, в Нальчик, приехали музыканты, которым нужно было как-то зарабатывать на жизнь. Скрипач, поселившийся рядом с нашим домом, искал учеников. Он увидел меня, десятилетнего мальчишку, на улице и спросил: «Хочешь учиться играть на скрипке?» На Кавказе не принято говорить старшим «нет». Словом, согласился, смутно представляя, о чем речь.

Скрипку мне дали в школе – самую простенькую. Но мне на уроки ходить понравилось. Отчасти потому, что там меня еще и кормили: дома мы никогда досыта не ели. Я даже думаю, что мой первый учитель и сам был не склонен заниматься обучением – он был играющий музыкант. Решающим оказалось то, что я проявил интерес к занятиям, а ему в свою очередь захотелось не просто получать деньги за уроки, но и чему-то научить своего подопечного.

После Великой Отечественной войны есть было нечего, и я мальчишкой в летнюю жару носил по базару в Нальчике в чайнике воду и кричал: «Кому холодной воды?» Правда, мне за эту услугу не деньги давали, а кто картошку, кто луковицу. Таким вот был первый заработок.

Помню, когда стали постарше и зарабатывали с одноклассниками какие-то деньги, то покупали пластинки, в том числе с серьезной музыкой, и слушали их в школе. Тогда впервые услышал и Седьмую «Ленинградскую» симфонию Дмитрия Шостаковича. Потом, когда я окончил музыкальную школу в Нальчике, меня отправили учиться в Ленинград, в десятилетку при консерватории.

Музыкальная десятилетка стала для меня в Ленинграде школой отношения к избранной профессии. Консерватория, ее профессора обогатили замечательным своим духовным потенциалом. А позднее судьба одарила меня встречами с такими великими музыкантами, как Дмитрий Шостакович, Игорь Стравинский, Святослав Рихтер, Давид Ойстрах, Леонид Коган, из ленинградцев – Михаил Вайман, Борис Гутников.

Одни из встреч были краткими, другие перерастали в длительное творческое содружество, но каждый из этих музыкантов оказался каким-то необъяснимым образом причастен к формированию меня как артиста.

Тогда было прекрасное время: на дирижерский факультет не принимали тех, кто не окончил консерваторию по тому или иному музыкальному инструменту. Это очень правильно! Поэтому начинал на скрипке, потом перешел на альт. Только после этого задумался о дирижерском факультете. Кстати, выдающийся дирижер народный артист СССР Кирилл Петрович Кондрашин хорошо говорил: «Дирижирование – это профессия второй половины жизни». Очень правильные слова…

Людям свойственно думать о себе лучше, чем они есть на самом деле. В молодости, естественно, я делал карьеру. Очень хотел получить признание, звание, потому что правила того общества, в котором мы жили, предполагали необходимость подобных вещей. Я был нормальным советским человеком. Думаю, что моя жизнь сложилась не во всем, прежде всего из-за «железного занавеса». Но в целом достаточно счастливо, особенно в той части, которая касается профессии.

О музыке и культуре…

Если мы не поймем, что все в жизни общества – и экономика, в конце концов, – зависит от уровня культуры, духовности, то мы погибнем.

Миссия искусства, а не только музыки, – держать человека в человеческом облике. Чтобы не озверел, не одичал: В общем, это действует. Без искусства человечество не двигалось бы вообще никуда.

Классическая музыка по определению не может и не должна быть массовой. Настоящее искусство рассчитывает заинтересовать лучшую часть общества. В зал, где дирижировал Чайковский, я думаю, «Тату» даже по билетам пускать нельзя.

Масса в принципе ведь не хочет хорошей культуры. Мы стесняемся правды. С советской власти мы все врем. «Искусство принадлежит народу» – конечно, принадлежит. А какому народу? Культура для масс, которые еще не слишком далеко ушли от наших предков, ходивших в звериных шкурах. Когда смотришь на них, думаешь: черт возьми, наверное, Дарвин был прав в своей теории, хотя в это так не хочется верить...

Ноты – это условность. А музыка – это мысли и чувства композитора, которые его волновали, когда он писал. Чайковский сочинял последнюю арию Германна ночью и плакал. Его чувства спрятаны за нотами. Если бездумно сыграть их – ты не художник. И я тоже каждый раз пытаюсь дотянуться до гения.

Надо просто слушать музыку и улыбаться, даже не зная отчего. И плакать, не понимая причины. Музыку понимать нельзя. Ее можно только чувствовать.

Ноты – это зашифрованная мысль души композитора. Если их просто правильно сыграть, они не будут означать ни-че-го. А как понять, какой шифр композитор прислал мне? Где к нему ключ? Музыкант должен проводить расследование, как комиссар Мегрэ. Ведь сыщик видит факт преступления, а я открываю ноты – и вижу результат. И мне нужно, как и сыщику, посредством дешифровки пробраться к началу – к тем чувствам, которые вызвали в душе и в сердце композитора эту музыку. Чем я ближе продвинусь к пониманию того, что он чувствовал, тем я одареннее. Но бессмысленно надеяться на то, что мы доберемся до конца.

А потом наступает другой этап: вот эти чувства, которые ты узнал, надо рассказать, дать почувствовать другому. И не испортить ни слов этой песни, ни саму песню. Это невероятно сложно. И о тех, кому это удается, говорят: «Бог отметил».

Нужна временная дистанция, чтобы по достоинству оценить талант современника. Прошло время, и теперь мы уж точно можем сказать, что Прокофьев – это Моцарт XX века, а Шостакович – Пимен, который гениально рассказал нам ужасную историю пережитого нами века. Сегодня мне представляется гениальным Родион Щедрин и, в частности, его опера «Мертвые души».

Моя идеалистическая убежденность состоит в том, что без культуры ни у страны, ни у народа нет будущего. Особенно это имеет отношение к России. И я не только о музыке говорю. Вот, например, во всех странах беспокоятся о спорте, везде есть футбольные болельщики. Нужно это? Нужно. Но есть разница. После концерта духовной музыки, после прочитанной книги никто не выходит бить друг друга, а после футбола бьют. Поп-музыка – это культура подворотни, а общество помогает ее распространению – попса в телевизоре с утра до ночи.

О профессии…

Дирижирую каждый день. Это берет очень много энергии. Давным-давно где-то читал, что дирижер за концерт теряет столько, сколько шахтер за смену. Похоже на правду.

Я дружил с Андрюшей Мироновым, и мы на какой-то просмотр ходили. Фильм был замечательный. А он говорит мне: «Как я тебе завидую: вот ты приходишь, фильм смотришь и получаешь удовольствие. А я нет, потому что я смотрю: ага, здесь склеили не очень». Он сидит и работает. Точно так же и со мной это происходит во время концерта.

Очень часто, когда ко мне прибегают восторженные люди, я говорю им спасибо, но в глубине души знаю, что не все было хорошо. Иногда я говорю себе такие вещи, которых ни один мой враг не придумает. Конгениальности с композитором никто никогда не достигает. К ней можно только бесконечно стремиться. Приблизиться или даже сравняться на мгновение можно только в том случае, если ты играешь музыку не гениев.

Я ненавижу слово «звезда». Сейчас все – «звезды», «гении», «великие», других эпитетов не знаем. Просто сказать – «талантливый человек, хороший музыкант» – будет едва ли не оскорблением.

Твой успех и звездность определяются тем, что тебе готовы заплатить сколько угодно, чтобы ты только выступил, а ты не можешь, потому что занят на несколько лет вперед. Это и проясняет, кто ты есть в своем деле. Собственно, и сколько тебе платят.

В России, как ни в какой другой стране, действует истина «нельзя быть пророком в своем Отечестве». Если я перестану ездить, никто же не поверит, что это я сам решил, подумают – не приглашают. И я вынужден, хотя хочу больше работать и быть здесь.

Я всегда волнуюсь. Даже на репетиции.

Чудовищная профессия! При этом суть ее ничего общего не имеет с тем, какой рисуется она многим – огни рампы, фрак, красивые руки, власть над сотней музыкантов оркестра – все это пена... Главное – понять, что музыка таится не только и не столько в испещряющих партитуру черненьких знаках, сколько в остающемся незаполненными ими белом пространстве.

У меня нет ностальгии по Кировскому театру. Это была замечательная часть моей жизни длиной в 13 лет, которая мне очень многое дала, и я сделал достаточно много такого, что до сих пор помнят и в театре, и публика, но это уже мое – пусть и приятное, но прошлое, к которому, я думаю, нет смысла возвращаться. Я прошел свой театральный период.

Сегодня я занимаюсь тем, что мне ближе по духу – симфонической музыкой, которая не унижается сюжетом и словом. Вольтер говорил, что если слова настолько глупы, чтобы их произносить, то их поют. В опере очень часто бывают очень глупые слова.

Вопроса как ставить классику для меня вообще нет. Подозреваю, что когда великие – Бизе, или Чайковский, или Моцарт – сочиняли эту музыку, они, по-моему, уже знали, как решить. Они знали, что пишут, проще говоря. Поэтому задача тех, кто участвует в постановке этих великих творений, – только в том, чтобы угадать, что хотел сказать автор. И постараться в меру своих способностей дотянуться, хотя бы немножко, к этим великим авторам. А импровизировать по поводу того, что написал Чайковский или Бизе, – значит делать то, о чем они не думали, то, чего они не писали.

Музыка – хитрая штука. Как нигде в опере очень важна музыкальная драматургия. В музыке уже все есть: и состояние, и атмосфера. Поэтому сочинять ничего за композитора не надо! Нужно реализовать то, что композитор хотел сказать. Это можно сделать по-разному, совсем по-разному.

Если мы переносим действие в другое время, музыка не соответствует атмосфере этого времени. Музыка, как ничто другое, дает правдивую информацию о времени, атмосфере человеческих переживаний. Начиная от Пелестрини, Баха, Генделя – я это чувствую просто. В нашем веке пишут музыку, которая соответствует нашим с вами ощущениям, переживаниям, чувствам. А те, кто не обращает на это внимание, они просто нарушают законы искусства вообще. И жанр не понимают.

Знаете, после революции все грабили богатых. И как-то крестьянин пошел на базар, а там продают ворованный фрак. Он смотрел, смотрел и купил. Надел и пошел пахать. Сосед говорит: «Ты что, с ума сошел?» А он отвечает: «Ты знаешь, очень удобно. Спереди не мешает, сзади не поддувает». Вот и мне тоже так.

Я обращаю внимание на одежду, потому что моя профессия не позволяет быть немытым, неглаженным, неопрятным. Каждый день выходишь перед оркестром, где сто с лишним человек обязаны смотреть на тебя. В юности надеть было нечего, и когда мы, студенты, видели на Невском фарцовщиков, которые одевались очень стильно, завидовали.

Не очень люблю преподавание, потому что есть какие-то вещи, которые, как мне кажется, так легко сделать. Но когда я вижу, что такие пустяки человеку не под силу, начинаю внутри немножко сердиться.

Я считаю, что управлять коллективом можно только в том случае, если хотя бы две трети его на твоей стороне. Человек, который нравится всем, вызывает у меня подозрение… Если ты хочешь, чтобы дело было делом, то вынужден иногда обижать людей, как бы это ни было неприятно.

Меня музыканты не так уж боятся. Это даже не страх, а так сказать, почтение к моему статусу. Все-таки я в какой-то степени могу распорядиться их судьбой. Хочется прежде всего поступать справедливо, хотя то, что ты считаешь справедливым для общего дела, часто не совпадает с мнением отдельных людей... Это требует от меня огромной осторожности, которую часто принимают за нерешительность.

Сейчас настолько повысился уровень оркестровых музыкантов – они уже как двести лет назад не нуждаются в условностях. Палочка сегодня больше интересна для тех музыкантов, для которых дирижирование – это вторая профессия. Они-то как раз очень увлечены всяческими сугубо внешними проявлениями.

Есть одна чудная музыкантская байка. Однажды заболел дирижер, и заменить его вызвался один музыкант из оркестра. Прошел концерт, возвращается дирижер, и заменивший музыкант обращается к нему с восторженной репликой: «Маэстро, это было так просто!» В ответ дирижер прошептал ему на ухо: «Вы только нас не выдавайте...»

Положение дирижера в российском оркестре и западном – совсем разные профессии. На Западе дирижер не занимается зарплатами, бытом и гастролями музыкантов. Он просто дирижер, занятый исключительно творческими вопросами. В России же должность и положение дирижера – это совсем другое. Он, как ротный командир, который для солдат и отец, и начальник.

Профессия дирижера меняется со временем, как и общество. В эпоху диктаторов и дирижеры становились такими же – единовластными и непререкаемыми. И наоборот. И сегодня дирижер – не диктатор, а если выразиться интеллигентнее, «первый среди равных». Его решения не должны обсуждаться. Я немного хитрю: стараюсь производить впечатление мягкого, милого человека, но если нужно принимать жесткие решения, я их принимаю без колебаний.

Можно быть в самых добрых отношениях с музыкантами, но не в приятельских. В принципе человек не понимает хорошего отношения никогда. Человек уважает и любит только тех, кого побаивается. Элегического уважения, знаете, в реальности нет. Об этом не очень принято говорить, не хочется обижать людей. Но так мы устроены. Что делать, если это правда?

О жизни…

Я в детстве очень много рисовал и хотел быть художником, потом собирался стать скрипачом, а в итоге превратился в дирижера. Когда я был молод, то ко всем наставлениям старших относился снисходительно. Оказалось, что если даже ты и умен от Бога, то по-настоящему что-то понимать в жизни, в профессии, в людях начинаешь только во второй половине жизни.

Живите, оглядываясь на поступки. Чтоб умирать было не стыдно. Чтоб дети, вспоминая меня, гордились отцом. Когда я был молод, то ко всем наставлениям старших относился снисходительно. Но оказалось, что по-настоящему что-то понимать в жизни, в профессии, в людях начинаешь ближе к концу жизни. И я очень хочу, чтобы люди поняли все вовремя.

Я старомодный человек и думаю, что если у тебя есть возможность делать добро, то ты должен. Стараюсь привлекать деньги в свой фонд, и мы устраиваем концерт для ветеранов, собираем в Малом зале детей из приютов, которые никогда в жизни даже не были в центре города, и делаем для них программу, и всем – подарочки. Они чувствуют, что общество о них вспомнило. Не Темирканов, нет, да не это важно. А важно то, что, может, он не бандитом вырастет из-за этого концерта.

Честно говоря, я сам по себе. Везде. И всегда был таким.

Наверное, творчество спасает, но с возрастом понимаешь и другое – ты занимаешься делом, крутишься, бегаешь, а жизнь, собственно, идет где-то рядом. Существование того круга людей, к которому отношусь я, далеко от нормального человеческого. Все время в делах, а вот так задумаешься: «Боже мой! Мне столько лет, а я еще и не жил».

Очень часто люди снисходительно говорят о наградах. Я думаю, они лгут. Прекрасно презирать награды, как и деньги, только имея их.

Когда ты молод, каждая награда чрезвычайно радостна. И сейчас приятно получать награды, но того естественного восторга, который был бы у меня лет тридцать или сорок назад, я уже не испытываю. Я постарел, поумнел, поуспокоился.

Если артисту начнет очень нравиться то, что он делает, следовательно, этот человек уже умер как артист, его хоронить пора.

Думаю, что интеллигенция вообще не должна крутиться перед носом у властей предержащих. Художнику необходимо держать дистанцию с властью, какой бы прекрасной она ни была.

Истинная интеллигентность – не ставить себя над другими, кем бы ты ни был. Человек должен помнить, что на кладбище его понесут так же, как и любого бездомного…

Тщеславие – хорошее качество. Зря в русском языке это слово носит пренебрежительный оттенок. Тщеславие двигает идеями, хотя и имеет мало отношения к уму… В молодости я очень хотел получить звания и ордена. Это были правила игры, предложенные мне обществом. И я по ним жил. Тщеславие мое удовлетворялось. Сейчас у меня целая коллекция самых высоких наград и той эпохи, и этой… Я дорожу тем, что это меня не испортило, во всяком случае, мне так кажется...

Внутренняя культура увеличивает продолжительность прожитого – по содержанию. То есть человек испытывает гораздо больше за тот же отрезок времени. Он больше впитывает в себя мира, чем тот, который только ест, пьет, спит и ходит в туалет…

Горько признаться, но если бы я не был востребован за границей, то здесь бы меня не оценили. С радостью еду в Италию. Она меня восхищает, но и немного пугает. Там ты можешь, что называется, потрогать далекую-далекую историю. Видишь Колизей и думаешь: как много, как много людей загублено! Люди столь беспомощны, столь ничтожны, будто муравьи.

О родине и о семье…

Когда приезжаю в Нальчик, обязательно с родственниками общаюсь по-кабардински. Моя мама до конца жизни с трудом говорила по-русски. У Гамзатова в его чудной книге «Мой Дагестан» есть такой сюжет: он встретился в Париже с дагестанцем, которого на родине считали погибшим. Вернувшись, рассказал родственникам этого человека, что тот жив. А мать его спросила: «Расул, как ты разговаривал с моим сыном?» Гамзатов ответил: «У нас был переводчик». Она заплакала: «Значит, правда, что он погиб». Красивая притча, правда? Гены, семья очень важны для людей – так же, как и для животных.

Моего отца фашисты расстреляли в 1942 году. Он был одним из первых кабардинцев, отправленных учиться в Московский университет. Вернувшись, он преподавал, потом стал ректором первого вуза в Кабарде, в 28 лет был назначен министром культуры республики.

Мама была брошена в застенки гестапо, как жена комиссара партизанского отряда. Чудом осталась жива – фашисты просто не успели ее расстрелять…

Прочитал в воспоминаниях Сергея Прокофьева, что мой отец умудрился заказать ему квартет на кабардинские темы. Композитор сначала назвал это чудовищным предложением – кабардинской музыки в европейском понимании не существовало. А потом «вслушался» и написал. Это, как мне кажется, лучший его квартет.

Моя мама была самая лучшая из всех на свете! Мама – центр, который нас всегда объединял, и она всегда радовалась, что ее дети выросли приличными людьми, чего-то добились в жизни. Это, наверное, огромное счастье. Честно говоря, она не очень понимала, чем я занимаюсь, но чувствовала, что чем-то не совсем обычным.

Конечно, школа и консерватория, в которых учился в Ленинграде, многое дали – они меня воспитали. Но я должен вам сказать правду: если бы эта учеба проходила в другом городе, то это была бы очень малая толика образования. Именно этот город меня воспитал: его история, культура, традиции. Петербург – уникален, как ни банально это звучит. Невероятный город! Вообще тот факт, что я остался жить в России, во многом обусловлен тем, что мне повезло жить в Петербурге.

Я, может быть, старомодный человек, но везде себя чувствую чужим. Кроме Петербурга.

К счастью, я не один на свете, у меня два брата, сестра, сын.

Если говорить по-простому, не забираясь в высокие материи, родина – это то место, где ты появился на свет. Думаю, что человек, который совершенно спокойно относится к месту, где родился, ненормальный. Это все равно, что спокойно относиться к своей матери. Я этого не понимаю. Не по-ни-ма-ю!

Мы живем в достаточно нормальной стране, проблемы уехать – приехать, к счастью, нет. В Англии у меня прекрасный дом, но ни в одной стране я не чувствую себя хозяином, только гостем. Неприятное состояние, скажу я вам.

Петербург – в этом слове все, без чего я не могу жить. Это единственный город, где я должен ходить в галстуке. В Париже, Риме можно обойтись и без него, со всеми городами можно общаться на «ты». С Петербургом на «ты» нельзя. У меня он ассоциируется с Бахом, не только выдающимся композитором, но и выдающимся явлением. Он говорил с самим Богом. Петербург – это тоже высочайшее духовное понятие. Питер – это такая полифония, такая гармония, что отвыкнуть от него просто невозможно. Так что домой, в Россию, я всегда возвращаюсь с удовольствием.

О времени и СССР…

В моей судьбе самое важное то, что я дожил до того, что Советский Союз рухнул. Это самое большое счастье в моей жизни. Мы стали людьми, перестали быть рабами. Да, что-то плохо: плохие судьи, отвратительная полиция, ее народ боится больше, чем бандитов. Все у нас как-то по-российски, ничего не можем сделать по-человечески, но, в конце концов, самое большое счастье, что коммунизм рухнул и мы стали людьми.

Дружбу с Бродским, Барышниковым, Нуриевым я старался не афишировать. В советское время это было очень опасно. Если бы узнали, это могло бы сильно осложнить мою жизнь. Могли бы больше не выпустить.

Мне говорят: при той власти вы получили все звания и регалии… Это ничего не значит. Это похоронные принадлежности. Получая все эти высокие награды, мне было отвратительно ходить на заседания выездной комиссии, где решали – дать мне разрешение на выезд за границу или нет. Кроме того, у нас отбирали все деньги, которые мы зарабатывали. Я называл это «налогом на любовь к родине».

Но дело даже не в деньгах. Ты все время был рабом, не мог сказать то, что думаешь. Вот сейчас мы сидим с вами, беседуем, и я говорю вам то, что думаю. В советские времена я не сказал бы вам то, что думаю, а сказал бы, что нужно. Значит, я был недочеловеком, а сейчас – гражданин.

Я знаю, что могу уехать за границу и вернуться или совсем уехать, и никто мне не скажет, что я предал родину. Только бандитская власть может решать, какой ширины брюки носить человеку и какой длины могут быть у него волосы. Мы жили по законам тюремной морали. Все ли прекрасно сейчас? Конечно, нет, но это стократно лучше, чем быть рабом.

Все трудности нынешней России, причины нашей сегодняшней разрухи коренятся, как мне кажется, в том, что люди оказались не готовы жить в условиях нормального свободного общества. Десятилетия большевистского режима сделали свое дело...

О разном…

Деньги не делают ни моральным, ни аморальным. И бедность тоже. Нищие крестьяне в глухих деревнях могут быть чище и интеллигентней, чем профессор университета или преуспевающий финансист. И богатство тут ни при чем. Мораль и духовность – из другой оперы.

Я убежден, что мы победили в Великой Отечественной не потому, что были мощнее немца. Просто в 1942-м народ понял главное: да, ужасно, что мы живем как в тюрьме. Но порабощение и уничтожение еще хуже. Матросовы и Маресьевы жертвовали собой не за коммунизм, а за спасение нации. Сама генетика народа осознала угрозу его биологическому существованию. Тогда мы поднялись и стали бить врага.

Музыканты – особая нация, и они очень похожи, психология одинаковая, даже шутки на разных континентах. Когда музыканты встречаются, они тут же находят общий язык.

СПРАВКА ФОНДА «АДЫГИ»:

Один из крупнейших дирижеров современности, Народный артист Советского Союза, и дважды лауреат Государственной премии СССР Юрий Темирканов родился в 1938 году в селе Зарагиж в Кабардино-Балкарии.

В 1965 году закончил Ленинградскую Государственную консерваторию по классу оперно-симфонического дирижирования и в этом же году дебютировал в Ленинградском малом театре оперы и балета.

В 1976 году возглавил Ленинградский театр оперы и балета имени Кирова и до 1988 года оставался его художественным руководителем и главным дирижером.

В 1988 году занял пост главного дирижера Академического симфонического оркестра Санкт-Петербургской филармонии, художественным руководителем которой является с 2001 года.

Сотрудничал со многими всемирно известными оркестрами, в числе которых Лондонский королевский филармонический, Дрезденский филармонический, Балтиморский симфонический и так далее.

За выдающийся вклад в развитие отечественного и мирового музыкального искусства, многолетнюю творческую деятельность награжден орденом «За заслуги перед Отечеством» I, II и III степеней.

Источник: Fond-adygi.ru: Информационный портал Фонда черкесской культуры «Адыги» им. Ю.Х.Калмыкова

См.также на сайте Международного Центра Рерихов